ЭХО МОСКВЫ: книжечки
Н. Александров. Хольм ван Зайчик. Дело жадного варвара. Собственно, заметка Александрова Николая о книге великого еврокитайского гуманиста не стоила бы даже упоминания, если бы не отразившаяся в ней - криво и уродливо - пафосная тенденция вопрошать: что может быть хорошего из Питера? Н. Александров ничего хорошего не находит - однозначно. В романе ван Зайчика мнится ему ван Гулик, прямо-таки мерещится, и ничего с собой поделать Александров Николай не может - свят, свят, свят :-)))
   В это же самое время на берегах Нева-хэ революционные петроградские массы, сведущие в ван Гулике, пребывают в состоянии, близком к умственному параличу, поскольку даже после недели мозгового "штурма и клинча" не могут увидеть того, что очевидно для Александрова Николая, которому открылось, что ван Зайчик - это ван Гулик сегодня.
   Ничего общего в творчестве двух выдающихся голландцев, кроме сходного звучания фамилий (кстати, Петров-Иванов, тоже очень похоже!) и некоего судьи Ди, который появляется в романе ван Зайчика в образе, простите, кота (кстати, мы знаем кота, которого зовут Чингис-хан, стоит ли предъявить его хозяевам претензии, будто они стилизуют в своей квартире монгольскую жизнь?), революционные массы не нашли.
   Можно, конечно, предположить, что по молодости лет ван Зайчик по-хорошему завидовал ван Гулику (отчего бы не предположить? все что угодно, можно предположить, если хочется предположить!): ибо он был "в засаде", сиречь работал в разведке, а ван Гулик печатал свои истрические детективы. Возможно, кот, именуемый Судья Ди, - это привет другу и единочаятелю. Но в остальном?
   В остальном рекомендуеЦЦа читать как книжки, о которых пишешь, так и книжки, которые упоминаешь. Только тогда все будет сообразно :-)))

ВРЕМЯ МН:
В. Курицын. Перепятушки и обознатушки: смешивать разное.
(На "Времени МН" этот текст уже не обнаруживается, зато нашелся на странице самого Курицына.)
   Иногда складывается безусловно неправильное впечатление, что до Пелевина и Сорокина etc литературы в России второй половины века не было. То есть был злокачественный и злокозненный соцреализм, над которым расправляло крылья мощное, красивое и гордое течение авангарда и последышей его, среди которых первым тек "на воздусех" постмодернизм. Сначала гонимый, потом почитаемый, позднее единственный на все времена, ныне он застит глаза своим поклонникам, и свету божьего не видно. Это как с Лениным: и похоронить жалко (свергнутый бог все равно - символ. Или эмблема. Или этикетка), и оставлять в мавзолее неприлично. "Надо что-то делать, Глеб!" (с) А что?
   Занятие находится без труда: попинать немного в вялой задумчивости всех тех, кто несообразен. Несообразных назначаем списком, выбор - ткнуть пальцем. Все нехорошо в ситуации, когда выяснилось, что для того, чтобы стать культовым - недостаточно привнести в литературу новомодные филологию и философию, пожрать героя, убить автора и сделать еще несколько головокружительных прыжков через голову с переходом в партер. Не одно "головное" писание вдруг оказалось востребовано эпохой, но и писание "сердцем". Не только придуманный, но и прочувствованный мир.
   Стало ровным счетом необязательно находиться в парадигме идей, некогда выплеснутых на ошеломленную новым веком публику господами вроде "Фидлера, Дженкса, Лиотара, Делеза, Гуаттари, Фуко и, пожалуй, не забыть Деррида" (джентельменский набор г-на Курицына). Ранее человек. который приметливо вздрагивал при имени Бодрийяра, был вроде и не человек, но лишь пол-человека: "слабое, еше только формирующееся в умственном отношении существо" (с). Те же, кто произносил непроизносимое с легкостью, были приметными титанами наших дней.
   Ныне же оказалось, что смертельно любимые французские мыслители - всего лишь мыслители. Мир им ничем не обязан, кроме легкой интеллектуальной дрожи, и они суть частная попытка дать очередное определение: как выглядит/должен выглядеть/мог бы выглядеть/ слон.
   Оказалось, что есть другие приметные тропки, по которым ходит свободный человеческий ум, и лежат они не в ложе цивилизации (христианский Запад), но в лоне культуры (вечный Восток).
Оказалось, что любимая Курицыным "многоуровневость" может создаваться непривычными ему средствами, ибо Бодрийяр и Конфуций - как ни крути - две разные ментальные модели и два разных способа соотнесения с миром. Оказалось, что многое в книге Хольма ван Зайчика достопочтенному критику непонятно, что очевиден ему только первый слой романа - сюжетный. Что порассуждать можно лишь о банальных параллелях, которые обозначены самим ван Зайчиком. Дальше ум теряется и сбивается легкий поначалу шаг.
   И, пребывая в умственной несобранности, незаметно впадает Вячеслав Курицын в состояние "постсовременности - состояния, в котором субъект теряет некую адекватность течению времени; ситуацию, предполагающая возможность одновременного нахождения в разных временах" (цит. по: В. Курицын. Русский литературный постмодернизм). Впасть в подобное состояние - не грех, важно, чтобы оно не стало клиническим. :-)))
   Но - как писал один уважаемый г-ном Курицыным поэт: "Всегда остается возможность выйти из дому на улицу..." (с) И. Б.
   Иными словами: "Восток - дело тонкое", и многие лета переводчикам ван Зайчика, чтобы его плодоносящие идеи гуманности стали доступны всем, и даже - литературным критикам.