11-й
день девятого месяца,
первица,
день
- Это тангуты, - сразу определил отец Киприан, когда Богдан
осторожно тронул тему странных лесобродов в степных треухах.
- Вэймин Кэ-ци и Вэймин Чжу-дэ. По-моему, отец и сын они.
А может, братья, старший и младший... Живут в странноприимном
доме на Малом Заяцком... уж давно живут. Несколько лет. На
Малом-то житье дешевле, а при долгих сроках проживания для
них, может, сие существенно. Катерок у них, на материк время
от времени ездят по делам по своим... по тангутским каким-то.
Да и на острова путь им невозбранен. С чего бы возбранять?
Пусть святым воздухом напитываются... Отчего ты интересуешься
ими, чадо?
- Просто необычные они какие-то, - уклончиво
ответил Богдан. - Невесть что делают здесь.
- Это истинно так, - ответил отец Киприан, чуть
кивнув, - но ведь и вреда они тоже никому не наносят, поэтому
спрашивать их нарочно нам не след. Ведомо мне, что они чтут
себя, как последних тангутов в мировой истории. Я не силен
в народоведении Центральной Азии, но помню, что тангутское
государство, бывшее одно время весьма сильным и ужасным, даже
грозившим какое-то время Цветущей Средине, было дочиста разгромлено
беспощадным основателем монгольской державы Чингизом. Считалось,
что ни единого тангута Господь не уберег. Но эти утверждают,
что род их как-то уцелел, хотя и захирел без свежей крови
за прошедшие века до невозможности, - а мешать свою кровь
с иными народами они не хотят, берегут чистоту. Понять их
можно, - отец Киприан огладил бороду, - поведи они себя иначе
- растворились бы, исчезли. Вэймины же, напротив того, мечтают
о возрождении государства своего в границах, предшествовавших
Чингизову разгрому, хотя бы на правах если не улуса, то уезда.
Мечтание предивное и, между нами, чадо, говоря - предикое.
Ведь, по их же собственным словам, их двое на весь мир осталось
- какой уж тут уезд... Но челобитные князю они о том слали
некое время тому назад исправно, и теперь дожидаются решительного
ответа. Если александрийский князь поддержит сию мечту, дело,
мол, сдвинется... а покамест, в ожидании тревожном, время
тут проводят...
- Почему же они к Фотию обратились? - с некоторым
сарказмом удивился Богдан. - Где Александрия, и где их Хара-Хото
былой? В Сибирский улус бы челом били, или прямо в Ханбалык...
- О-о, - улыбнулся отец Киприан, - тут у них
тонкий расчет психологический. Они так промеж себя положили,
что, мол, Русь от монгольского нашествия изначального тоже
пострадала изрядно: население проредилось едва не вполовину,
границы княжеств тогдашних по земле, ровно лягушки ошпаренные,
запрыгали... Потому считают, что тут их легче поймут. А уж
ежели Фотий-князь мечтание их поддержит, тогда пусть сам,
мол, в Ханбалык с ним выходит, его слово там весомей.
- Очередные отделенцы? - спросил Богдан с нескрываемой
неприязнью. Отец Киприан искоса глянул на него внимательным
и спокойным взглядом. Чуточку, как показалось Богдану, укоризненным.
Они неторопливо, чинно вышагивали посреди улицы,
усаженной двумя рядами корявой от постоянных ветров - тут
ее звали ╚танцующей╩ - березы; улица вела от монастырского
пирса поперек поселка Большие Зайцы напрямки к достраиваемому
планетарию. Место для душеполезного заведения отец Киприан
избрал преизрядное: рядом с не так давно откопанным древнезнатцами
спиральным неолитическим лабиринтом, о сути и назначении коего
по сию пору спорили ученые в своих толстых журналах. Двум
дивам рукотворным, с точки зрения архимандрита, место было
только рядом. Тем более, по скромному мнению старого ракетчика,
никак не могло быть случайным то, что древнее каменное нагромождение
по форме и виду столь с галактикой схоже - а ведь схоже, просто-таки
в глаза сходство бросается, стоит лишь сверху да издалека
на какое-либо подобное нашему звездное колесо поглядеть, а
потом - на круговидно уложенное древними мечтателями мелкокаменье;
впрочем, мнения сего отец Киприан никому не навязывал и даже
высказывал вслух отнюдь не часто.
Наставал час тружения телесного, и к стройке
стекались бескорыстные строители. От пролива уже гудели двигатели:
невидимый за домами и березами большой водометный сампан,
пройдя на всех парах вкруг святого острова, от Савватьевской
северной пристани сюда, на Большой Заяцкий, причаливал к ежедневному
своему пирсу: вез усердную к общей заботе кармолюбивую братию
из Чанцзяосы.
- Нет, - спокойно ответствовал отец Киприан,
- без Ордуси они себя не мыслят... - И немного тише добавил:
- Что, сильно ожгли тебе душу в Асланiве, чадо?
Богдан чуть поджал плечами.
- Много где, - ответил он.
- Ведомо сердцу моему, - чуть помедлив, проговорил
отец Киприан, - наш ты человек, не мирской. Через год ли,
через десять, - а быть тебе средь монасей.
- Стезя моя светская, - спокойно ответил Богдан.
- Покамест - да, - спокойно согласился архимандрит.
- И у меня была таковая же - ан вся вышла. Всей сутью своей
ты людям помогать рвешься - а насилия не терпишь ни на волос.
Но помощь мирская, так ли, иначе ли, всегда насилие. Вот в
этом противуречии ты и запутаешься раньше или позже - ежели
уж ныне не начал. Оно тебя сюда приведет, другого пути не
будет. Путь у тебя один-единственный, мы лишь пришлецы и присельники
на сей земле, и подвизаемся на ней едино за истину да человеколюбие.
То, что отец Киприан поставил Богдана с собою
в ряд, явилось приятной неожиданностью. Но Богдан был уверен,
что лучше всех знает себе цену и что цена та - не слишком
велика.
- Мне даже здесь порой кажется, что шумно и народу
много, - признался Богдан.
Архимандрит вновь помолчал.
- Что ж, и так бывает, - снова согласился он.
- Первоначальник наш, преподобный Савватий, такоже изнывал.
На Валаамском острове в монастыре ему и то суетно было. И
лишь тогда возвеселилась пустыннолюбивая душа его, когда он
узнал, что есть на дальнем севере, на море студеном, необитаемый
Соловецкий остров. И ведь не отпускали его ни настоятель,
ни братия, любили его крепко... но не смог он преодолеть тайного
влечения - и не спросясь, без благословения, лишь Богу помолившись
усердно, ночью тайно покинул монастырь достославный и пошел
дальше искать пyстыню по нраву . Вот как бывает. Куда же тебя,
чадо, тогда забросит? - задумчиво, уж как бы и не к Богдану
обращаясь, пробормотал Киприан.
Богдан ничего не ответил.
Про лису он не сказал пока отцу Киприану ни полслова.
Впрочем, покамест они беседовали просто как друзья и единочаятели,
отнюдь не как духовные отец и сын. А вот во время исповеди,
пожалуй, надо будет беспременно...
Хотя что говорить? В чем проблема-то? Ну, мертвая
лисица... Неприятно, конечно, невместно - но уголовной составляющей
нет как нет.
Уголовной нет.
Только вот кровь на заклятой от крови земле.
А было и еще что-то. Что-то странное, цеплявшее так легонечко...
но не понять, что. ╚Не успел сообразить, покуда один был -
теперь не соображу, покуда снова один не останусь╩, - это
Богдан, зная себя, понимал доподлинно.
Ладно.
Вот и стройка. Из створа той улицы, что вела
к другому, западному пирсу пристани, во главе своей братии
показался и уж оттуда, издалека, просиял в сторону отца Киприана
приветливой улыбкою шанцзо Хуньдурту. В длинном, до самых
пят желтом одеянии он словно плыл над месивом неряшливой,
в строительном мусоре, земли. Отец Киприан широко воздел в
стороны руки, от души готовясь к объятиям; ровно так же развел
руки и идущий ему навстречу шанцзо. Точно они целую вечность
не видались.
Обнялись по-братски.
- Здрав буди, Хуньдурту.
- Здравствуй, Киприан...
Настоятели соседствующих обителей дружили, дружили
давно и крепко. И на стройке старались держаться вместе. Отрадно
и трогательно было видеть, как сии пастыри, каждый в сообразном
своей вере одеянии, споро и с удовольствием тягали туда-сюда
взвизгивающую от натуги, кидающую то вправо, то влево фонтаны
желтых пахучих опилок двуручную пилу, или, стоя бок о бок,
а то и согнувшись в три погибели, шпаклевали срубы внешних
стен... а теперь вот, наравне с рядовыми труждающимися, на
высоте без малого двух десятков шагов укладывали на внешнюю
сторону главного смотрового купола звукоизолирующее покрытие
из синтетического волокна. Никогда, ни полусловом не заговаривали
они о вопросах веры и вели себя ровно мирские закадычные друзья
- да и понятно, почему: что проку хулить убеждения друга,
не раз и не два обдуманные, давно сделавшиеся стержнем личного
бытия? Но время от времени Богдан ловил грустные, сочувственные
взгляды, которые Киприан бросал на Рафика, когда был уверен,
что тот не заметит, - и ровно такие же взгляды, коими ровно
в тех же обстоятельствах печально одаривал Киприана обычно
весьма улыбчивый шанцзо. Так и чувствовалось, что каждый сочувствует
другому и мыслит про себя: ╚Охо-хо! Погубит он, бедняга, этим
буддизмом свою бессмертную душу!╩; ╚Охо-хо! Не вырваться ему
со своим православием из мучительного круга перерождений!╩
И похоже было, что то сострадание, который каждый из них питал
к весьма вероятной посмертной судьбе друга, здесь, в мире
сем, нечувствительно заставляло их быть один с другим особенно
внимательными, предупредительными и, сказать-то иначе затруднительно,
нежными.
Здесь, на площади перед планетарием, уже приобретавшим
вполне законченные черты, было много женщин. То подруги провожали
обетников на работу, то истовые богомолки, неутомимо, как
заведенные, крестясь и кланяясь, держали равнение на величаво
проходящую мимо процессию... Мирские девчата - жены, а то
дочки моряков и работников пристани да юные практикантки-древнезнатицы,
копающие лабиринт под нечутким к их девичьим потребностям
руководством сюцая археологии из Архангельска, унылого и сильно
сутулого субъекта, видеть ничего не видящего кроме обработанных
камней, черепков и эрготоу, - поглядывали на иноков помоложе
совершенно с иным интересом.
- Девы гуляют, словно облака , - сделав плавный
жест широким рукавом в сторону держащегося поодаль женского
племени, с мягкой улыбкой проговорил шанцзо Хуньдурту.
Отец Киприан усмехнулся в бороду.
- На Святой Руси похоже говорят, да иначе, -
ответил он.
- Как? - заинтересовался буддийский настоятель.
- Девки гуляют - и мне весело!
От тройки молодых женщин, смиренно стоявших у
входа в бревенчатую избу, в коей располагалась местная почта
с телефоном и интернетным узлом, отделилась одна и стремглав
бросилась наперерез отцу Киприану:
- Благословите, батюшка!
Вострый носик, милые канапушки... Длинное глухое
платье, накидка без вычур, косынка, плотно покрывающая власы,
- все честь по чести. Отец Киприан остановился и от души,
несуетно осенил женщину неторопливым крестным знамением. Востроносая
земно поклонилась и, приложившись к руке настоятеля, в полном
восторге брызнула к подругам обратно, выбрасывая комья земли
из-под каблучков:
- Ох, и настяжала же я нынче благодати! У отца
Феодора взяла, у отца Перепетуя взяла, теперь вот у самого
отца Киприана взяла - а еще полдня впереди!
Шанцзо шагал, опустив глаза, изо всех сил стараясь
не улыбнуться.
Архимандрит с каменным лицом шел дальше.
Но мгновение спустя все же обернулся в сторону
Богдана - оказывается, после встречи с другом он не запамятовал
о сановнике - и сказал негромко:
- Ведомо сердцу моему, о чем ты думаешь. Не гордись,
чадо, не гордись. Вера в Господа - душе человечьей подмога
великая, но одну душу на другую в человеке разом да вдруг
не меняет. Ибо незачем это Господу. Ему всякая душа важна.
От привычной пустой погони она не страхует, вера-то. И все
же лучше пусть молодица за количеством благодати гонится,
нежели за количеством суетных благ и удовольствий мира сего.
А благодать - она все равно лишней не бывает...
Покосился на шанцзо, так и не согнавшего с тонких
губ едва заметной улыбки, и сам усмехнулся. Чуть покрутил
головой. Сказал:
- Хотя, конечно...
Помолчал немного.
- А пару седмиц, - продолжил он, совсем, видно,
разоткровенничавшись, когда рядом остались только шанцзо Хуньдурту
и Богдан, - еще забавнее было. Подлетает одна юница, из древнекопательниц,
видать, и лихо так, с ужасом спрашивает: батюшка, а скажите,
правда, что монахи не моются совсем?
- Ну и что ты ей ответил? - удержав улыбку, спросил
шанцзо.
Отец Киприан с гордостью поглядел на него, потом
на Богдана и величаво оправил бороду.
- Я сказал: моются, и даже весьма часто и тщательно.
- Он сделал чуть театральную паузу; судя по всему, он был
явно доволен остроумием своего ответа юнице. - Но некоторые
- подвижничают!
И оба пастыря от души рассмеялись. Отец Киприан
- громко, раскатисто, неудержимо. Шанцзо Хуньдурту - тихонько,
мягко и как бы издалека.
Пришли. Тут уж каждый знал, что делать - не первый,
слава Богу, день труждались. Соседи Богдана по столику на
пароходе тоже были здесь - за исключением маленького кармаданы,
который, видать, сильно был занят, входя в курс здешних дел.
Веселый прибалт Юхан, ногой поддав одну из упаковок со звукоизолирующим
волокном, расставленных аккуратными рядами на дощатых подмостках
возле подъемника, гордо глянул на Богдана и сказал:
- Наша!
Задумчивый, немногословный крестьянин Павло Заговников
понимающе покивал и первым взялся двинулся к приставной лестнице,
по коей тем, кому выпало радовать Господа работою на куполе,
надлежало взбираться к самому небу - волокнисто-серому, медленным
слитным потоком текущему высоко над островами и морем.
- А вот скажите, преждерожденный Богдан, - лукаво
глядя на минфа, произнес Юхан, - вот все же никогда я не поверю,
чтобы такой работник, как вы, приехал сюда просто поспасаться,
как мы. Признайтесь. Все равно ведь ваши подвиги всем известны
- и с наперсным крестом, и в Асланiве... И напарник ваш, ланчжун
Лобо, тоже, верно, где-то рядом. Признайтесь, мы никому не
скажем: вы подозреваете, что тут готовится какое-то злодеяние?
Богдан, взявшийся уже за перекладину лестницы,
чтобы тоже, вслед за Павло, взбираться наверх, на купол, вынужден
был остановиться - хотя, видит Бог, именно сейчас он, напротив,
постарался бы карабкаться со скоростью атакующего боевого
верблюда, чтобы убежать от вот уж третий день в той или иной
форме повторяемых вопросов доброго, но немного назойливого
в своем простодушном чувстве юмора химика.
Хотя, может, он и не только шутил.
Так или иначе, бежать было невозможно: Павло
завис двумя перекладинами выше, заняв всю лестницу, и отчего-то
застрял, так что пусть спасения оказался полностью перекрыт.
- Злодеяние уже произошло, - подал он голос сверху
и, часто моргая, поглядел вниз, на Богдана. За перекладину
он держался лишь левой рукою, а правой усиленно тер глаз.
- Кто-то оставил упаковочную стружку на лесах, вот теперь
мне что-то в глаз попало... нет, действительно, преждерожденный
Богдан, верится с трудом, что человек такого ранга, как вы,
приехал сюда без какой-то задней мысли.
Стало ясно, что стружка стружкой, глаз глазом,
а он прекрасно слышал, о чем затеялся разговор тут внизу -
и не утерпел поучаствовать. Может, и стружку для этого только
выдумал. Человек тактичный, не захотел грубо и бесцеремонно
встревать в чужую беседу, каковая и без того выглядела не
совсем сообразной и чуточку отдавала пустым балагурством;
а вот под благовидным предлогом затормозив на лесенке, позволил
себе.
- Каяться я приехал, каяться... - пробормотал
Богдан.
- В чем? - искренне удивился Павло. И только
потом, похоже, до него дошло, что вопрос несколько бестактен.
- Ох, простите... - Он опять, будто вспомнив о своей травме,
потер глаз костяшкой указательного пальца. - Я не хотел...
Просто, знаете, мы на хуторе люди простые, откровенные...
что на уме, то и на языке.
- А что в глазу, то где? - спросил снизу Юхан.
Павло кривовато усмехнулся, по-прежнему не в силах двинуться
наверх. - В глазу брата своего соринку видишь, а в своем -
бревна не замечаешь...
- Ох, замечаю, - сказал Павло. - Так как же будет,
преждерожденный Богдан?
- Что? - устало спросил Богдан.
- Скажите нам раз и навсегда: вы тут не по долгу
службы?
- Я тут по велению души, - сказал Богдан.
- Все! - радостно заключил Юхан. - Можем спать
спокойно.
- И не подозревать друг друга в злоумышлении
ограбить монастырскую ризницу, - добавил Павло и, видать,
проморгавшись наконец, браво полез наверх; его штанины заполоскали
на ветру, посреди заполненного клочковатыми облаками осеннего
небосвода. Богдан двинулся за ним следом.
На полпути к верхотуре Богдан на миг остановился,
благо нескладный и немного неловкий Юхан приотстал, и, поправив
пальцем очки, с наслаждением оглянулся по сторонам.
Необъятный ветер, привольно катящийся над темно-серым,
в барашках, морем и островами на высоте девяти шагов веял
в лицо мягко и властно, шумел в ушах, теребил волосы. Одноэтажные
валунные и бревенчатые дома поселка здесь уже не застили горизонта
- весь Большой Заяцкий, плоский, безлесный, щуплый, был как
на ладони; а из-за широкого пролива, мягко светя куполами
соборов, темнея протяжными стенами кремля и грозными, приземистыми
его башнями, вставала гранитная, хвойная громада святой тверди
Соловецкой. На площади перед планетарием по-прежнему толпился
народ, созерцая богоугодное строительство и воодушевляясь
примером братии, без сутолоки и спешки, но споро и складно
распределявшейся по местам тружений. Сердце умилялось зрелищем
работного разнообразия: кто в подрясниках серых, кто в желтом,
кто в обычном светском - курточки непродуваемые, синие дерюжные
порты с заклепками; вроде как туристы... Хорошо! Гармония!
Богдан уж хотел было продолжить подъем, как увидел
возле крыльца почты давешнего тангута в треухе. Похоже, старшего.
Пришлось снова поправить очки. Да, точно. Пожилой. По-прежнему
мрачный.
И смотрел он оттуда, снизу, прямо на Богдана
- пристально и недобро.
Во всяком случае, так Богдану показалось.
|