ДЕЛО НЕПОГАШЕННОЙ ЛУНЫ
фрагмент третий

книга >> фрагмент 1 / фрагмент 2 / фрагмент 3 / фрагмент 4 / об иероглифе "жэнь" /

Мордехай да Магда
Начало

1

...То было удивительное время. После долгого княжения химии физика пошла на царство. Первые успехи ее были столь грандиозны, что многим казалось: еще несколько лет - и половодье новой энергии изменит жизнь неузнаваемо; звездный огонь тихо спланирует в подставленные ладони и будет смирно светиться там, точно золотой осенний листок; а потом понесет неуемных людей туда, откуда спустился - к звездам. Но государства сказали свое веское слово: звезды, как всегда, подождут, а вот бомбы - нет.
Словно по волшебству возник близ маленького, затерянного в бескрайних степях южного Приуралья русского городка Семизаплатинска город физиков Семизарплатинск.
Ученых для работы в нем выбирали по всем улусам Ордуси.
Одним из научных руководителей проекта назначен был замечательный человек и один из крупнейших ордусских умов того времени Ипат Ермолаевич Здессь. Он-то и привлек к решению головоломной задачи, опираясь не столько на послужные списки, сколько на свой опыт и свое знание людей, нескольких молодых сотрудников, которые по заслугам своим, казалось бы, и не заслуживали такой чести и такого доверия - а по сути, внесли в успех едва ли не решающий вклад. Среди них был совсем еще юный новоиспеченный сюцай физики - Мордехай Ванюшин.
Мордехай родился через два года после образования Иерусалимского улуса. Отец его, Фалалей Харитонович, был простым учителем физики в одной из рязанских школ. Единственно по велению сердца откликнувшись на призыв Храма Золотой Средины, главной конфуцианской святыни Рязани, помочь ютаям обосноваться на новом месте - в ту пору многие жители Александрийского и иных сопредельных улусов оставляли обжитые места и перекочевывали, ровно древние степняки, в раскаленное захолустье ради сочувствия к переселенцам: ни кола, мол, у них, ни двора, все кругом чужое, так надо ж хоть на первых порах пособить людям, - Фалалей Харитонович переехал в порт Яффо, стал там директором только что созданной школы, прижился, женился на юной беженке, до конца своих дней сохранившей очаровательный акцент... Собственно, отец и заразил Мордехая страстью к точным наукам; именно "заразил", иначе тут не скажешь, ибо обычное "привил" не подходит вовсе. Все произошло точно само собой - от вольных разговоров на совсем не детские темы, от совместного созерцания слепящих звездных россыпей в бархатно-черных небесах над Средиземным морем, от гипнотически таинственных формул и диаграмм в заполнивших все шкапы книгах, с запахом пыли и мудрости коих не мог сравниться ни один специально созданный для услады аромат...
Мордехай закончил Александрийское великое училище за год до переезда в Семизарплатинск.
Поразительно, но при всем соцветии талантов, кои там собрались, как раз юный Мордехай предложил несколько ключевых идей. Гений есть гений. Никто не знает, откуда такие берутся - и тем более, никто не знает, зачем... Именно Мордехай предложил использовать в грядущей ордусской бомбе дейтерид лития, что сразу сделало ее технологически исполнимой. Именно он тремя годами позже первым понял роль запального лучевого сжатия термоядерного материала, а чуть позже разработал концепцию фокусирующей это сжатие оболочки самой же бомбы...
К тому времени он уже был признанным главою целого направления.
Впоследствии он с некоторым раскаянием и, во всяком случае, довольно скептически отзывался об этом периоде своей жизни. Называл себя наивным, легковерным, недальновидным... Называл себя горе-ордуселюбцем. Вспоминая, рассказывал в основном о неграмотности и бестактности начальства да о сомнениях ученых в целесообразности и безопасности проекта. Беседуя с европейскими журналистами и вовсю применяя западные слова, утверждал, что тогда, в молодости, его сознание было насквозь тоталитарным и винил в том религиозный ордусский догматизм и конфуцианскую систему воспитания...
Парадоксально, однако, что этот период - период и впрямь самой ужасной по тематике работы в его жизни - вспоминался ему как один из самых счастливых. Конечно, одинокая теоретическая работа имела свои преимущества, порой завораживающие - когда Метагалактика, вечно хранящая молчание в невообразимой прорве неба, вдруг начинала языком математики - почти человечьим языком! - говорить с Мордехаем прямо с его стола, сердце ученого заходилось от благодарности за доверчивую откровенность мироздания и от самого чистого из доступных людям восторга: восторга понимания. Но то поначалу совсем незамутненное сомнениями чувство участия в общем великом и невероятном деле нужного стране позарез проникновения в самую сердцевину природы, когда рядом с Мордехаем жили и трудились люди, не менее незаурядные, чем он, и переживавшие то же самое, что он - это победное чувство общности, единого дыхания, дружеского всемогущества, тоже было ни с чем не сравнимым. Они сами, два-три десятка их, сами были как Метагалактика. Безграничны, откровенны и доверчивы...
Об этом он не говорил никому и никогда не писал об этом.
За несколько дней до первого испытания по степи начали ходить и разъезжать на лошадях и повозках повышенной проходимости сотни людей с трещотками, а военные привезли даже несколько ультразвуковых генераторов и запустили их на всю железку - бесконечная безлюдная степь была полна птиц, тушканчиков, полевок, степь кишмя кишела жизнью, и надо было постараться сберечь этой жизни как можно более...
Вотще.
Экстаз свершения был столь же неистов и темен, сколь и медленно вознесшийся, продавив изнутри чуть ли не всю атмосферу Земли насквозь, лопнувший атомный фурункул. И столь же недолговечен.
Первое, что увидел Мордехай, с несколькими коллегами отправившись в зону поражения для оценки силы взрыва, был беспомощно и неуклюже, как-то боком, прыгавший по земле искалеченный ястреб с выжженными глазами. Глядеть на его страдания было не в силах человеческих, сердце обливалось кровью.
Позже Мордехаю казалось, что уже тогда, едва успев увидеть ослепшего владыку степного неба, он прозрел.
Но был еще и торжественный ужин...
Военным главою проекта был цзянцзюнь Митроха Неделух. Опытный воин благородного старого чекана, плоть от плоти тех великих воителей, что в свое время пронесли зеленое знамя Пророка над половиной мира, он волей-неволей давно уже утратил ту чувствительность, которая так красит штатских. Ради безопасности Ордуси Неделух спалил бы всех ее ястребов, не задумываясь. Конечно, ему никогда не пришло бы в голову делать это нарочно; но коль пришлось бы выбирать, для умудренного обороноспособностью воина и вопроса бы не возникло. Мордехаем он искренне восхищался и уважал его всей душою; к сожалению, у столь разных людей все основополагающие представления бывают очень разными - в том числе и представления об уважении и о том, как его надо выказывать. Конечно, сообразные церемонии, установленные Конфуцием и его последователями, много дают в этом смысле - однако ж на все случаи жизни точного предписания не предусмотришь.
За праздничным застольем Неделух предложил первое слово сказать именно Мордехаю.
Тот медленно поднялся, сутулясь более обычного. Глазами без вины обиженного ребенка обвел зал. Лопающийся от пламени, истекающий дальнобойной невидимой смертью титанический гнойник, рожденный и выдавленный из тела планеты волею тех, кто сейчас собрался здесь праздновать рукотворный конец света, все еще дыбился перед его глазами. Неловко, тщетно дергал нелетучими крылами поверженный в пыль обреченный ястреб. И Мордехай проговорил:
- Э-э...
Помолчал немного, собираясь с духом.
- Сказано в Писании, - проговорил он надтреснутым фальцетом. - "Выйди и стань на горе пред лицем Господним. Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы, будет пред Господом, но не в ветре Господь. После ветра - землетрясение, но не в землетрясении Господь. После землетрясения - огонь, но не в огне Господь. После огня - веяние тихого ветра" ...
Неделух на несколько мгновений озадаченно задумался, потом кустистые брови его резко съехались к переносице. Он понял. Он понял, что тонкокожий штатский опять чем-то недоволен и хочет мира. Можно подумать, он, Неделух, мира не хотел! Но хочешь мира - готовься к войне, говорят европейские варвары еще со времен своей Римской империи; и в этом они, увы, сугубо правы.
Цзянцзюнь набычился. Эти хлипкие настроения надо было задавить в зародыше.
- Иншалла, - жестко отрезал он. И добавил даже с некоторой издевкой: - Сказано в Коране: "Ужели ты не останавливал внимания на старейшинах у сынов Израилевых после Моисея, когда они сказали пророку своему: дай нам царя, и мы будем сражаться на пути Божием? Он сказал: не может ли случиться, что вы, когда предписана будет война, не будете воевать? Они сказали: почему же не воевать нам на пути Божием, когда мы и дети наши изгнаны из жилищ наших? Но когда было повеление им идти на войну, они отказались, кроме немногих из них. - Неделух помолчал, в упор глядя на Мордехая, потом тяжелым взглядом исподлобья обвел собравшихся и закончил цитату: - Аллах знает законопреступников" .
Лучше бы он этого не говорил .
Похоже, с того дня кто-то на самом верху - быть может, даже сам Аллах - поставил цзянцзюню отметку о профнепригодности. Полугода не пролетело, как славный и ни в чем, собственно, не повинный Митроха Неделух погиб, и погиб на редкость бесславно - сгорел заживо, пытаясь по-военному объяснить ордусским ракетчикам, как запускать экспериментальный носитель, если у него сбоит на старте зажигание (чиркнуть у главной дюзы маршевого двигателя спичкой фабрики "Красный десятый месяц"). Смерть стареющего ветерана можно было бы, пожалуй, назвать героической - выполняя свой долг перед империей, торопившей первый, столь много решивший бы пуск, цзянцзюнь рискнул собой, как простой солдат, - если бы вместе с собою мужественный воин не прихватил в огненный ад две сотни опытнейших и преданнейших Ордуси ученых, офицеров и техников...
Не в огне Господь.
Что же касается до Мордехая, то и тут цзянцзюнь обрушил последствия не менее трагические. Просто сказались они не так скоро.
А в тот вечер Мордехай Фалалеевич Ванюшин, неловко постояв у стола с чуть склоненной набок головой, озадаченно потоптался и вдруг, резко выпрямившись и ни на кого не глядя, пошел поперек зала к выходу - в перекрестии взглядов, в полной тишине.

2

Ордусь успела испытать семь изделий - одно мощней другого. Седьмое оказалось поистине ужасающим - самая мощная бомба в истории человечества. Все это время Мордехай работал на износ; его выдающейся роли в деле совершенствования водородного оружия не мог отрицать никто, недаром последнее из адских семян, посеянных на планете Ордусью, во всем мире называли "Ванюшинским чудовищем". При этом Мордехай делал все от него зависящее, чтобы и разработка новых типов подобного оружия, и, тем более, их испытания, были прекращены, а само это оружие было навечно запрещено и к воспроизводству, и, тем более, к применению. За считанные годы лишь на имя императора гений подал восемь пространных докладов - не считая множества менее значительных докладных записок, обращений, увещеваний. От подобной раздвоенности человек с менее устойчивой психикой мог бы запросто оказаться в умиротворяющей тиши психоприимного дома. Ванюшина спасло, пожалуй, то, что он с поистине естествоиспытательской холодной ясностью понимал и необходимость продолжения работ, покуда нет еще глобальной договоренности о их запрещении, и то, что сам он либо умрет, либо добьется этого запрещения - а большего от себя даже Мордехаю не приходило в голову требовать.
А потом император милостиво наложил односторонний запрет на дальнейшую разработку оружия всенародного истребления.
Втолковать августейшему двору, что такое непороговые биологические эффекты испытаний и чем они чреваты, оказалось куда сложнее, нежели напомнить, что, согласно основным положениям одной из самых уважаемых в Ордуси религий, существует такое явление, как переселение душ - и потому, губя степных обитателей, мы совершаем поступки, вопиюще непочтительные по отношению к, возможно, собственным же предкам. Но слава Богу, хоть этим оказалось возможно зацепить власть! Американские и европейские руководители, для которых метемпсихоз - звук пустой, еще более двух лет продолжали баловаться со своими гремучими игрушками, время от времени подбрасывая средствам всенародного оповещения слухи, будто и ордусяне тоже потихоньку продолжают взрывы - то ли в древних катакомбах под мосыковским Кремлем, то ли еще в какой потайной глухомани. Но мало-помалу прятаться за вранье становилось все труднее, и продолжение испытаний в Сахаре и в Тихом океане стало наводить на мысль, что Европа и Америка просто-напросто готовятся к истребительной войне друг с другом. А как только подобная версия проскочила в одной из свенских газет (потом поговаривали - не без помощи ордусской внешней разведки), западным любителям неодолимой бездушной силы, хоть мощности последней ордусской бомбы они так и не смогли достичь (а как хотелось!), волей-неволей пришлось сворачивать активность. И многосторонний договор о полном запрете испытаний был наконец подписан.
Мордехая это не удовлетворило.
Дело в том, что по договору никто не собирался уничтожать запасы уже созданных зарядов. Даже вопрос такой не ставился. А стало быть, сохранялась опасность того, что в случае серьезного конфликта они могут быть применены - со всеми последствиями, которые Мордехай представлял себе так, как, возможно, никто иной на планете. Совесть его смогла бы угомониться лишь тогда, когда вероятность подобного применения оказалась бы снята полностью.
Ванюшин был в каком-то смысле реалистом и понимал, что при существующем миропорядке об уничтожении запасов термоядерного оружия нечего и думать. Слишком много накопилось между народами взаимных обид и претензий, недоверия, разногласий. Да что говорить! Стоит лишь присмотреться, как в разных странах учат детей истории. Будто речь идет о разных планетах! Ведь в каждой стране - своя история человечества, это факт. Это научно наблюдаемый факт. Для каждой страны лишь она сама - светоч разума и добра, никогда она ни на кого не нападала и всегда лишь защищалась от гнусных, подлых, вероломных захватчиков. Подобный подход непоправимо разобщает народы. Именно он консервирует на вечные времена недоверие, страхи, вспышки немотивированной агрессии...
Что можно тут поделать?
Это была, в сущности, очередная крайне важная и крайне сложная научная проблема, разрешить которую было теперь столь же важно и необходимо, сколь десяток лет назад - дать своей стране сверхоружие. Только теперь физик Ванюшин был один.
К этому времени Мордехай уже не жил в Семизарплатинске. Вернувшись в родной улус, он устроился внештатным сотрудником в отдел теоретических проблем института физики в Димоне - и, почти не выходя из дому, получая, в сущности, гроши (особенно если сопоставить оклад с его научными заслугами, не говоря уж о способностях; но так ему было свободнее, так он принадлежал только себе), работал сразу в двух направлениях. Он хотел знать, как устроена суть Вселенной. И он хотел знать, как помирить всех людей в мире.
День, когда он нашел решение второй проблемы, запомнился ему как день одной из величайших его научных побед.
Решение оказалось до смешного простым.
Собственно, оно уже давно было нащупано религиями, но Мордехай даже атеистом себя не считал лишь потому, что вообще не интересовался подобной проблематикой. Однако теперь пришлось - потому что, согласно его концепции, то, что религии рекомендовали отдельным людям, должно было произойти на уровне межгосударственном или, если сказать точнее, международном. Не государствам это было под силу - только самим народам, обитающим в государствах.
Когда учение стало складываться в его мозгу и обретать конкретные черты, превращаясь из безумной гипотезы в стройную теорию, Мордехай жил не в Димоне и даже не в Яффо. В Дубине. Четыре с небольшим года назад его пригласили принять участие в работах по противуастероидной проблеме и даже возглавить одну из групп. Мордехай воспринял это предложение со всей присущей ему ответственностью. Опасность он считал несколько надуманной - но совсем сбрасывать ее со счетов и впрямь не приходилось; а стало быть, если уж государства современного мира дошли до такой степени просветления, что решили совместными усилиями бороться с опасностью, которая в равной, пусть и небольшой, степени грозила всем, грозила человечеству как таковому, невместно было оставаться в стороне. Мордехай отдал этой новой задаче всю мощь своего ума. И опять добился успеха.
Первым человеком, которому он поведал о своей теории, был Сема Гречкосей - молодой и поразительно талантливый человек, с которым Мордехай, невзирая на разницу в возрасте, сошелся в Дубине так, как он редко с кем-либо сходился. В глубине души Мордехай мечтал стать для юноши тем, кем для него самого был в свое время недавно скончавшийся Ипат Ермолаевич Здессь. Не просто учителем, не просто учителем в науке - учителем в нравственности.
Был июль. Был вечер. Они - Ванюшин и Гречкосей - шли вдвоем по берегу Дубинки, затейливо петляющей меж холмов, - точно когда-то ее нимфа (Мордехай не чужд был поэзии, а греческую мифологию чтил как одно из высших достижений человеческой культуры) принялась тут плясать с голубой лентой, как юная физкультурница на состязаниях по художественной гимнастике - да так и бросила свою извертевшуюся в воздухе ленту на траву... Где-то вдали гомонили и плескались на песчаной отмели мальчишки из соседней деревни. Цвели удивительные по мягкой, щемяще-грустной своей красоте среднерусские луга, словно бы неторопливо плывущие в бесконечность сквозь золотой солнечный дым... Отцовские гены, что ли, заставляли Мордехая с острым, почти нестерпимым наслаждением вдыхать сладкий и бережный воздух. Разнотравье поражало; на одном пригорке полевых цветов уживалось больше, нежели типов звезд в Галактике. Мордехай знал по именам лишь клевер, ромашки да иван-да-марью. Клевер светился пушистым розовым светом и накрывал луга, точно мягкое свадебное покрывало, повторяющее все изгибы укрытых тел. Заросли ромашки сияли, как сугробы, щедро посыпанные желтой солнечной крупой. Иван-да-марья... Она просто была. Как и он сам. Мордехай да... что? Да правда, подумал он без ложной скромности. Мордехай-да-правда.
- Нет-нет, - говорил он. - Ты вдумайся, Сема. Иначе нельзя. Иначе тупик, просто тупик, мы так никогда не станем друг другу... э-э... братьями. Значит, вечно будет висеть у нас над головами этот дамоклов меч. А ведь и наука... наука не стоит на месте. Раньше или позже будет создано что-либо еще более страшное. Что тогда? Нет, я прав. Каждый народ... э-э... от самых маленьких, живущих, может быть, в двух соседних аулах... и до самых крупных, в первую очередь - крупных... должны припомнить все, что сделали они дурного. А если... э-э... память им откажет - соседи должны им напомнить. Просто должны. Иначе - не стоит и начинать. Мы пятьсот лет назад сожгли у вас хлев - простите нас, вот стоимость этого хлева с поправкой на изменение цен! А мы угнали у вас триста лет назад стадо - простите нас, вот ваши коровы, не те же самые, конечно, но ровно столько, сколько мы угнали тогда! Мы завоевали у вас в прошлом веке остров и при том у вас погибло триста человек - простите нас! И хоть людей мы не можем возвратить к жизни - возьмите назад хотя бы свой остров! И вот тогда... тогда...
Ему казалось - молодой ученый его не понимает. Гречкосей смотрел как-то странно, искоса. Сочувственно - да, но чему он сочувствовал? Идее - или тому, кто ее высказывает? Мордехай не понимал и потому говорил все более сбивчиво и горячо. А Семен только кивал, и словно хотел что-то ответить - да не решался.
А назавтра, за пять дней до уже назначенного первого испытания изделия "Снег" - пришло распоряжение о свертывании проекта.
Это было как издевательство.
Собственно - почему "как"? Пять лет вдохновенной работы лучших умов страны будто скомканную салфетку после обеда, рыгая и отдуваясь, вышвыривали на помойку вместе с созданным чудом. А уж такие-то умы найдут, как побольней для самих же себя выразить свое унижение и разочарование, свой горький сарказм. Ну жизнь! Ну государство! То давай-давай, а то вдруг - ой, ошибочка вышла, это нам вовсе даже и не нужно... Уж дали бы испытать, в конец концов! Что за глупость! Не могли после опыта выполнить свои договорные обязательства, что ли? Кто там наверху думал? Каким местом?!
Ученые пребывали в бешенстве - и в растерянности.
А Мордехай понял окончательно: от властей ничего доброго быть не может.
Ну почему, скажите на милость, им было не отдать созданный прибор мировому сообществу? Что за дурацкие... э-э... предрассудки? Работы бы продолжились, и великий Вольфганг Лауниц бы к ним присоединился, и блестящий Мэлком Хьюз... Ни два, ни полтора! Ох, владыки! Да таблицу умножения-то они хоть помнят, или уж забыли давно и знай себе только молятся? Колесо сансары, понимаете ли, им понятней, чем разрушение наследственного вещества микродозами радиации! Ом мани падмэ хум, понимаете ли! Впрочем, нет, это не здесь... Да какая разница! Отче наш иже еси... э-э... на небеси...
Он немедленно, не слушая никаких уговоров и посулов, уволился и уехал. Кончились луга.

3

Поначалу, видимо, просто по привычке, на многолетнем инстинкте, Мордехай принялся сыпать свои рецепты в бездонную пропасть высшей власти. Вотще. В первый раз, правда, он после двух седмиц напряженного ожидания получил, уже почти утратив надежду, красивый объемистый конверт, пахнущий жасмином; в нем таились два листа правительственной почтовой бумаги, украшенные полупрозрачным, чтоб не мешал читать, изящно сплетенным узорочьем сосновых игл и персиковых лепестков. В конце стояла подпись и личная печать имперского цзайсяна .
Дрожащими пальцами переворачивая листки, Мордехай начал читать - и понял, что ждал напрасно.
"Драгоценный преждерожденный М. Ф. Ванюшин! Мы прекрасно понимаем яшмовое человеколюбие Ваших мыслей и побуждений, над коими явственно вьют свои гнезда фениксы. Однако ж, по нашему скромному мнению, всякая потуга припомнить и перечислить взаимные грехи и проступки, а частенько - и жестокости, кои народы чинили друг другу на протяжении мировой истории, приведет не к примирению, а к обострению былых обид. То, что с течением времени сгладилось, вновь встанет перед людьми подобно горе Тайшань, словно и не прошло после тех порой воистину ужасных событий многих лет и веков добрососедской жизни - каковая является, по совести говоря, единственным оправданием давно минувших злодеяний. Более того, стоит только начать, и обязательно найдутся те, кто примется не с сожалениями вспоминать свои прегрешения, а с наслаждением перебирать чужие. А примеру их, чтобы не остаться в долгу, последуют и остальные, последуют, руководствуясь отнюдь не злоумием, а простым и естественным, присущим всем порядочным людям стремлением исправить возникшее искривление и вернуться к золотой середине. Воистину, даже благородных мужей такое может соблазнить вести себя подобно людям мелким, может понудить и их вовлечься в бесконечное и бессмысленное растравливание взаимных неприязней, а потом и - ненавистей, хоть и не хотели бы они того вовсе. А сие представляет для государства и всех в нем обитающих величайшую опасность. Беды, кои могут проистечь от этого, густо-неисчислимы - трудно, трудно даже вообразить их! Великий учитель наш Конфуций сказал: "Бо-и и Шу-ци не помнили прежнего зла, поэтому и на них мало кто обижался" . Цзы-ю, один из лучших учеников Конфуция, сказал: "Надоедливость в служении государю приводит к позору. Надоедливость в отношениях с друзьями приводит к тому, что они будут тебя избегать" . Возможно ли вообразить себе что-то более надоедливое, нежели бесконечное перечисление: "Ты передо мной виноват в том, в том, в том, в том и еще вот в том?"..."
Словом, это была отписка. Обыкновенная бюрократическая отписка. Там, наверху, даже не удосужились как следует осмыслить то, что он предлагал.
А может, их пугала правда. Они предпочитали, чтобы жизнь была основана на лицемерии и лжи.
Остальные обращения Мордехая просто оставались без ответа.
Он начал выступать.
Он писал в газеты. Он требовал и иногда получал время на телевидении - чаще всего в программах, о которых прежде и слыхом не слыхивал, несмотря на их зазывные названия: "А ну-ка парни", "Илуй у вас дома"... Ванюшин вполне отдавал себе отчет в том, что его слушают и вообще терпят только из великого уважения к его радиоактивным заслугам, период полураспада коих еще далеко не истек; то, что люди сразу скучнели, стоило ему сказать свое первое "Э-э...", что через две-три минуты они начинали шушукаться, листать журналы, а то и просто выходили из зала, то, что его слова в газетах переиначивали, сокращали, превращали то в юмор, то в притчу, ранило его - но не останавливало. Он не терял надежды достучаться до людских сердец.
Он старался, как мог, идти людям навстречу, он развивал свои взгляды. Он отказался от идеи возмещения материальных убытков и физического ущерба. Это, пожалуй, было и впрямь слишком - как теперь подсчитать, сколько стоили вырубленные сады, сожженные столицы, взорванные мосты и дредноуты? А главное и вовсе не поддавалось строго научному анализу - как возместить потери в людях?
Хорошо, пусть так. Ошибочная идея, он готов признать. Но само душевное движение навстречу друг другу, само порывистое глобальное "простите за все-все-все" - оставалось неотменяемо. Без него нельзя было обойтись, нельзя было строить общее будущее. Нельзя. Водородная смерть висела над головами.
Несколько раз с Мордехаем пытались поговорить то коллеги, то представители местного раввината, а однажды даже настоятель Иерусалимского храма Конфуция попросил о встрече. И все в один голос, хоть и разными словами, пытались уговорить его умерить свой пыл. Наверное, их подсылали власти.
Старый друг, тоже физик, только лазерщик - они знакомы были с детства, и учились вместе в Александрии, и не счесть было общих воспоминаний о том, как ожесточенно и чудесно они спорили, чертя формулы прямо на земле или на асфальте у берегов то Яркона, то Нева-хэ, - не сдержавшись, тряся у Мордехая перед носом волосатым суставчатым пальцем, закончил свои увещевания криком: "Благодари Бога, что ты пока всего лишь смешон! Если тебя начнут слушать, ты окажешься страшен!" Мордехай тихо, но твердо велел ему уйти и навсегда отказал от дома.
Постепенно к Ванюшину потеряли интерес. Дескать, мало ли на свете чудаков? Есть и посмешнее... Он сразу ощутил эту перемену. Но оставался непреклонен. Когда он требовал прекратить испытания, его тоже долго не слушали - но он победил. Победит и на этот раз. Просто нельзя отступать.
Семнадцатого элула это произошло. Меньше двух седмиц оставалось до начала изнурительной череды праздников тишрея - Рош ха-Шана, Йом-Киппур, потом шутовской Суккот... Сам Мордехай никогда не понимал, зачем их столько и что с ними делать. Праздники только отвлекали. Когда-то давно, когда он был еще не один и было с кем шутить и смеяться, Мордехай, если его спрашивали, где и как он собирается проводить тот или иной праздник, отвечал, смущенно улыбаясь и чуть склонив голову набок, модной в ту пору в стране фразой: "Отмечу его новыми трудовыми победами..." Теперь шутить стало не с кем, но по сути ничего не изменилось. Однако Мордехай с пониманием относился к человеческим слабостям, и его совсем не удивило, что в доме культуры, где он выступал с очередной лекцией, собралось совсем мало слушателей. Уставшие от летней жары и работы люди уже начинали предвкушать долгую веселую суету, даже начинали готовиться помаленьку, и им было не высоких материй.
Когда он закончил, ведущий, который, к радостному удивлению Мордехая, не заскучал, а слушал внимательно и, даже, похоже, сопереживая, спросил:
- Но как вы себе все это представляете?
- Э-э... - ответил Мордехай.
И в этот момент в третьем ряду слева резко поднялась уже немолодая, скромно и строго одетая женщина с яркими большими глазами ("Какая красавица!" - успел потрясенно подумать Мордехай) и чуть хрипло проговорила, смерив ведущего взглядом:
- Простите, но не могу смолчать.
После этого она глядела уже только на Мордехая.
- По-моему, вы делаете большую ошибку. Вы великий ум, но то, что вы предлагаете, обобщенно, как ваша физика. Мы так не можем. Люди вообще, народы вообще, покаяние вообще... Чтобы кто-то что-то почувствовал, вы должны говорить конкретно: кто, в чем, когда. Да, так вы, возможно, наживете себя врагов. Но лишь так у вас и единочаятели появятся. Люди мыслят и, тем более, чувствуют очень конкретно, Мордехай Фалалеевич... Очень конкретно. Они не могут переживать из-за абстракций. Вы будто какую-то теорию гравитации нам рассказали. Отсюда получаем, следовательно, путем несложных расчетов легко убедиться... И при этом хотите, чтобы сердце у меня сжималось, будто речь идет о моих собственных детях. Так не бывает.
- Представьтесь нам, пожалуйста, - сказал ведущий, обрадованный, что речь уважаемого ученого не пропала втуне и вот-вот, похоже, завяжется сообразное обсуждение. И можно будет отчитаться, что мероприятие прошло успешно...
- Магда, - с привычной небрежностью произнесла женщина. По залу разошелся удивленный шепоток, и головы заколыхались - так расходятся круги по воде. Будто нездешнее имя было камнем, и она легко, играя, как девчонка, кинула его в снулый пруд.
Над Мордехаем открылось небо - и с той стороны рухнул ослепительный свет.

4

В старом Яффо нет ни великих древностей, ни знаменитых святынь - но это один из самых уютных и живописных уголков битком набитого святынями и древностями Иерусалимского улуса. Лет тридцать назад городские власти снесли самые старые и ветхие строения, тихо догнивавшие в течение, пожалуй, века, а то и более - и построили городок художников и поэтов. Здесь почти нет жилых домов - только мастерские, только лавки, только музеи, только кафе и закусочные на любой вкус - закрытые и под тентами на вольном воздухе, обычные, рыбные и вегетарианские, кошерные и некошерные, такие, где можно курить и такие, где курить ни в коем случае нельзя, такие, где предпочитают европейскую граппу и такие, где души не чают в простом нашенском эрготоу... Чтобы подчеркнуть особость этого места, узенькие улочки, игривыми змейками вьющиеся меж домами, городские архитекторы решили назвать просто буквами ютайского алфавита - и это, хотя поначалу озадачило многих, оказалось весело; только пришлось чуть ниже и малость мельче голубых керамических алефов и гимелов на стенах повторить чтение каждой буквы ханьской фонетической азбукой чжуиньцзыму, чтобы не смущать и не обижать тех гостей города, кто не знаком с ивритом.
Для знатоков, коим ведомо, что символизирует у ютаев та или иная буква, путешествия наугад по этому удивительному местечку превратились в род гадания по "И цзину", в игру с судьбой; а люди поприземленней, напротив, споро принялись творить уже новые обычаи и легенды. Например, у молодых выпускников Высших курсов КУБа - Комитета улусной безопасности (в народе работников КУБа звали кубистами, знаки различия на их парадных мундирах - кубарями; а когда кто-либо, уже безотносительно к роду деятельности, ухитрялся с блеском решить запутанную и, тем паче, острую ситуацию, проявив и хитроумие, и такт - про того говорили обычно: в кубистической манере сработал...) - вошло в обыкновение после официального торжества присвоения первого звания фотографироваться и выпивать по рюмке горькой перцовой настойки "Гетьман" на углу улиц "Шин" и "Бет"; не всякий старожил мог вспомнить, откуда взялась эта традиция.
А было так: еще в шестьдесят седьмом году прошлого века пятеро недавних курсантов, гуляя по Яффо и пытаясь выветрить из буйных голов хмель торжественного застолья, набрели здесь на картинную лавку, в витрине коей была, как нарочно, выставлена весьма недурная копия написанной на библейский сюжет картины знаменитого ордусского живописца Налбантели "Мордехай предупреждает Артаксеркса о заговоре" . Картина показалась выпускникам столь подходящей к случаю, что они принялись фотографировать друг друга на ее фоне, а потом, вконец утомившись и не имея ни сил, ни времени бежать до ближайшей винной точки и купить что-либо для подкрепления сил, объяснили ситуацию владельцу картинной лавки. Владелец, пожилой усатый араб, давно уже с добродушной и понимающей улыбкой наблюдавший из дверей за полными задора и, можно сказать, вдохновения действиями новоиспеченных офицеров, по-отечески кивнул и удалился в прохладную глубину. Как на грех, ничего у хозяина, истого и потому непьющего мусульманина, не было, кроме загодя припасенной на случай нежданного прихода друзей из ближайшей станицы бутылки горького "Гетьмана"...
Давно уж продана та картина, давно уже в раю тот араб, а лавкой владеет его третий сын,- но обычай жив, и каждый год юные шомеры улуса, прослушав положенное количество сообразных торжественной церемонии речей руководства, покупают потом с десяток бутылок "Гетьмана" и с новейшими цифровыми камерами спешат на угол улиц "Шин" и "Бет"...
Справа от этого примечательного места улочки, едва не сойдясь в пучок, обрываются, выводя на открытое, мощеное крупным булыжником пространство, за которым - уже море. Отсюда открывается великолепный вид. Здесь очень много зелени. Тщательно подстриженная трава всегда густа и свежа, пальмы, миртовые и лавровые деревья пружинисто колеблют свои темные, лакированные кроны - и полным-полно цветов. Это так называемый Абрашечкин садик.
Легенда утверждает, что он назван в честь Аб Рама, первоютая Цветущей Средины, одного из лучших учеников великого Конфуция. Вместе с Му Да и Мэн Да он скрасил нелегкие последние годы жизни Учителя, когда тот, потерпев окончательное поражение на поприще чиновной службы, взялся итожить прожитое. Двадцать третья глава "Лунь юя" кратко, но образно описывает, с каким тщанием ухаживал Аб Рам за своим крошечным садиком в Цюйфу и как приветливо принимал он под персиковым деревом своих однокашников. Те, возвращаясь с рисовых полей, каждый вечер проходили мимо, и Аб Рам, ежели только не был погружен в созерцание иероглифа "жэнь" или изучение древних изречений на бамбуковых дщицах настолько, что забывал о времени и о том, что вот-вот у калитки пройдут друзья, обязательно приглашал их выпить бодрящего зеленого чаю после целого дня на жаре - а гости, уходя уже в сумерках, отдавали не имевшему своей земли соученику толику риса или полсвязки вяленого мяса, кланялись и приговаривали: "Спасибо, Абрашечка!"
К сожалению, ни в источниках, ни в легендах ни слова не говорится о том, каким ветром занесло Абрашечку на противуположный край Евразии. Но разве это важно? Важно, что есть сад...
А над самым морем прилепился небольшой уютный ресторанчик "Аладдин". С его нависшей над водной ширью открытой площадки - всего-то в пять столиков - весь новый Яффо как на ладони. Вечерами здесь особенно красиво - благоуханный воздух, голубая бездна небес, ошеломляющий разлет моря, небрежно расчерченного текучими линиями волн, влет озаренные закатным солнцем корпуса здравниц и домов отдыха, привольно раскинувшихся вдоль всего яффского лукоморья... А если взять еще толику сладкого вина!
Здесь они впервые поужинали вместе.
Впоследствии Мордехай никогда не мог вспомнить, о чем они тогда, в "Аладдине", говорили. Это было поразительно: день он помнил, помнил час, помнил едва ли не по минутам, как Магда впервые обратилась к нему, как они вышли из дома культуры, как набрели, беседуя, на прикрытый цветами, словно бы потайной, только для избранных, вход в "Аладдин" - три ступеньки вниз, в прохладный полумрак, потом направо... А вот о чем они проговорили весь вечер - память не сохранила. Наверное, потому, что говорили обо всем сразу - и даже не в темах было дело, и даже не в словах... Просто у Мордехая не было чувства, что он говорит с другим человеком.
Он будто говорил с самим собой.
Только с более умным... нет, не так. Не выше или ниже, не более или менее... Просто словно бы в его собственном мозгу - или душе - открылся некий совершенно иной, новый регистр, открылась огромная неизведанная область, полная света, и отчетливо стали видны таившиеся в ней до поры до времени миры. Это был он сам, именно он... Это была часть его самого, которой ему недоставало всю жизнь и которую он наконец случайно нашел. У него открылись глаза. Это были его собственные глаза - но еще утром они были закрыты, а теперь открылись. С ним уже случилось такое однажды, когда он увидел обожженного ястреба в степи.
Магда говорила ему то, что он преступно не сумел и не успел сказать сам.
Он, пожилой кабинетный тяжелодум, еще только рот открывал, пытаясь найти точные и понятные слова - а она уже говорила их. Точнее, понятней, резче...
Она очень много курила, и он, всегда ненавидевший этот маленький, но вредный порок, с изумлением понял вдруг, что ему нравится запах табачного дыма.
Вечером он записал в дневнике, который от случая к случаю вел: "Это удивительная женщина. Как точно и ясно она мыслит! Как верно ухватывает главное, изначальное, с чего только и можно приступить к делу всерьез, не на словах, а конкретно. Я восхищаюсь ею. Столько перенести - и сохранить ясность ума, горячность чувств, обостренное представление о справедливости и несправедливости...
Я люблю ее. Я хочу, чтобы она стала моей женой".

5

Магда очень хорошо помнила, как отец пришел домой в новой форме. Наверное, это было первое достоверное ее воспоминание. Ей было года три с половиной. Позже, размышляя, она решила, что это и впрямь случилось тогда впервые - потому и запомнилось так отчетливо. Если бы он пришел в форме накануне, Магда запомнила бы вечер накануне... Позже она поняла, что, наверное, отец каждый вечер, и до того, и после, как бы поздно ни возвращался, заходил к ней и желал спокойной ночи - и она, как бы ни хотелось спать, всегда старалась его дождаться... Наверное, в этот раз отец пришел позже обычного: она помнила, что видела его как бы сквозь туман, как бы уже заснув наполовину. Наверное, в доме уже много дней волновались, судили и рядили о происходящем, иначе она не боялась бы так и не старалась дождаться отца во что бы ни стало - но этих волнений память Магды не удержала. Ее жизнь, если мерить воспоминаниями, началась именно в тот вечер, когда отец - большой, усталый, пахнущий чем-то новым и тревожным, в пыльном шлеме, черном блестящем плаще, со свастикой на рукаве поднялся к ней и, как всегда, поцеловал в щеку.
А она, как всегда, села в своей кроватке, обняла его за шею обеими руками и прижалась щекой к щеке. Ей нравилось чувствовать, какой он к вечеру становится колючий. Мама гладкая, а папа колючий. Поэтому папа сильнее, и может все.
- А что это у тебя? - пролепетала она, едва в состоянии говорить: так наваливалась дрема.
- Что? - спросил он.
Вместо ответа она лишь тронула широкую повязку на его скрипучем, черной кожи предплечье - на повязке странно и как-то неласково растопыривал четыре черные гнутые лапы непонятный крест.
Отец, словно не зная, что у него на руке, скосил глаза вниз, присмотрелся и ответил не сразу.
- Это знак моей новой работы, - объяснил он потом.
- А какая у тебя новая работа? - спросила Магда.
- Видишь ли, Магда... - сказал отец негромко. - На свете очень много плохих людей. Если бы их не было, хорошим людям никто не мешал бы быть хорошими. Не было бы ни богатых, ни бедных, не угнетенных, ни угнетателей, ни обиженных, ни обидчиков... Все были бы счастливы. Но плохие люди иногда очень упрямы. Их нельзя ни уговорить, ни убедить, ни перевоспитать... Чистый и добрый мир - это мир без плохих людей. Я буду стараться сделать мир чистым.
- А куда денутся плохие люди? - спросила она. Даже сонная, она не могла не удивиться. Люди такие разные, и отделить одних от других так трудно... Ей представилась громадная, уходящая за горизонт толпа и папа на трибуне под красным флагом, посреди которого - черный крест с крючками, точь-в-точь как на его повязке; и он в громкоговоритель кричит тем, кто внизу: "Хорошие - налево, плохие - направо!" И толпа, рокоча, начинает превращаться из бессмысленного хаоса голов в два стройные шеренги; хорошие счастливы, улыбаются, целуются, потому что у них впереди счастье - а плохие только злятся, ведь их туда не возьмут.
- Вот я как раз и занимаюсь тем, чтобы они куда-нибудь делись и уже никогда не могли бы мешать хорошим.
Движимая безотчетной детской тревогой, она прижалась к нему плотнее.
- А ты - хороший? Ты никуда не денешься?
Он почему-то не ответил.
- Ты хороший? - настойчиво и громко, почти испуганно спросила она. Спать ей уже совсем не хотелось. - Скажи, ты правда хороший?
Он молчал.
- Ты лучше всех, - убежденно сказала она, отстранившись и гладя ладошкой его щетинистую щеку, но на глаза у нее почему-то навернулись слезы. - Ты лучше всех...

6

"Евреи, сербы и прочие расово чуждые элементы (список прилагается - см. Приложение № 1 на стр. 14-37 настоящего циркуляра), а также умственно неполноценные, инвалиды, старики, инакомыслящие, лица без определенного места жительства, лица со среднемесячным доходом менее 35 условных рейхсмарок и прочие социально не представляющие интереса группы (список прилагается - см. Приложение № 2 на стр. 38-55 настоящего циркуляра) являются историческим и социальным анахронизмом и не вымерли до сих пор лишь вследствие ряда нелепых случайностей и патологического упорства. Реакционные неполноценные этносы и общественные группы тормозят мирное поступательное движение к торжеству истинных ценностей, строительству новой Европы и глобальному объединению. Это положение должно быть исправлено. Поэтому приказываю:
1. В качестве первостепенной неотложной меры должно быть применено полное и поголовное лишение представителей указанных элементов и групп всего комплекса юридических прав, таких, как право на собственность, право на медицинскую помощь, право на социальное страхование, право на помощь по бедности и по старости и пр. При возникновении спорных правовых ситуаций между полноценными и неполноценными индивидуумами следует исходить из того, что представители групп, перечисленных в указанных Приложениях, существуя де-факто, с точки зрения прогресса не существуют и поэтому могут считаться физически отсутствующими.
2. В ближайшем будущем представляется необходимым применение в качестве промежуточной меры полной и поголовной депортации указанных групп в специально организованные лагеря исправительно-трудовой переподготовки. Ученых следует направлять на сбор картофеля и корнеплодов, так называемых людей искусства - на мелкотоварную штучную торговлю (в ларьках, с лотков и пр. - в ножных кандалах, в общественном транспорте - под конвоем), и так далее (список оптимизационного перепрофилирования см. Приложение № 3 на стр. 56-87). Те представители реакционных групп, которые на деле продемонстрируют свою способность приспособиться к новым условиям, в течение переходного периода объективно смогут, таким образом, приносить некоторую пользу обществу. Однако обязательной стерилизации они должны подвергаться вне зависимости от успешности или неуспешности трудового перевоспитания.
3. Остальные должны быть полностью и по возможности быстро уничтожены с применением всех технических средств, имеющихся в распоряжении соответствующих учреждений..."

Из архива рейхсканцелярии

7

"Мой отец был кристально честным и чистым человеком и хотел Германии, да и вообще всем людям, только добра. Пытаясь осмыслить теперь его удивительную и трагическую судьбу, я отчетливо вижу, что в той ситуации, в какой оказалась его родная и любимая страна - вы, я полагаю, прекрасно понимаете, что я имею в виду: идейный разброд, тупость кайзера, косность руководства, спад экономики, утрата нравственных ориентиров - он просто не нашел для себя иного выхода, не нашел иного способа попытаться спасти то, что так горячо любил...
После провозглашения нового порядка он сделал, как вы, возможно, знаете, очень много для его установления в Германском Камеруне; с балкона здания комиссариата в Банги он объявил новую власть, отправил в Берлин телеграмму об этом и в течение довольно долгого времени противустоял анархии исключительно местными силами, без помощи центра. В конце концов ему удалось установить мир в стране. После этого он был вызван в Берлин и назначен на работу в центральном аппарате правительства. Какое-то время он даже возглавлял отдел связей с зарубежными партайгеноссе. Но вскоре, к сожалению, в высших эшелонах власти возобладали иные силы, и мой отец был незаконно репрессирован в так называемую "ночь длинных ножей" тридцать седьмого года. Его взяли прямо в его рабочем кабинете...
После этого для нас настали тяжелые дни. Правда, нас с мамой не трогали, но мы были уверены, что это лишь вопрос времени. И тем не менее мы находили в себе силы думать о других. Отмечу лишь один эпизод, он важен для дальнейшего. Неподалеку от нас, через улицу, жила еврейская семья Гольдштейнов, и с Соней Гольдштейн мы очень дружили. Она была всего на полтора года старше меня. Гольдштейны уже ждали эвакуации, уже оформили все документы и, когда до отъезда оставались буквально сутки, к ним приехали. Так в последний год часто делалось. Потом, как вы знаете, правительство рейха вообще надолго закрыло границы... Я спрятала Соню у себя. Наверное, я еще не очень понимала, насколько рискую, хотя прекрасно помню, как мне было страшно. Вам, молодым, теперь даже не представить себе этот страх... Но нам повезло, работникам зондеркоманды не пришло в голову вломиться к нам. А назавтра, когда явились представители ордусской миссии и Красного Креста, Соня в слезах закричала, что без меня не уедет. Ее долго пытались успокоить и образумить, но безуспешно. Кроме того, представители эвакуационного ведомства понимали, что теперь нам действительно несдобровать - факт того, что я спрятала еврейку, перестал быть секретом. Они каким-то чудом сумели в считанные часы оформить задним числом документы - так я и мама оказались в кильском порту на "Аркадии", а вскоре - в Яффо. Иерусалимский улус Ордуси стал мне новой родиной..."

Из автобиографического эссе
Магды Ванюшиной-Гутлюфт
"Мелкие события крупной жизни".

8

Почему-то сразу можно было угадать, что это дом одинокой женщины. Все было вычищено, протерто, поставлено и уложено, как надлежит, но в воздухе, что ли, угадывалось некое запустение, или угадывалась тоска в ясных, выпуклых глазах хозяйки... Даже озорная записка, прилепленная на двери холодильника, совсем не выглядела теперь озорной, не веселила - напротив, от нее делалось сухо во рту и палило в уголках глаз, будто там вскипали исчезающе малые капельки кислоты.
"Как я рада, как я рад, что опять настал шабат..."
Соня перехватила взгляд Магды и улыбнулась. Улыбка получилась жалкой.
- Это Мотя написал... - объяснила она. - Перед самой той субботой... А субботы уже не увидел... - Помолчала. Опять улыбнулась. - А я не снимаю. Не могу. Наверное, так теперь и будет висеть всегда. Проходи, Магда, проходи... Да не в кухню же! Не на кухне же совершать хавдалу ...
- Врачи подтвердили?
Соня кивнула.
- Инсульт? - упрямо уточнила Магда. Она сама не знала, почему спрашивает так настойчиво.
- Да, - сказала Соня. Она неловко встала посреди комнаты, в двух шагах от уже подготовленного к церемонии стола с витыми свечами, с кувшином вина, изящной ореховой коробочкой с бсамим ... Будто забыла, что и зачем должна делать. - Вот так вдруг... Все смеялся, подтрунивал. Ох, старый я стал, ох, устал что-то, надо выспаться наконец, ничего, в отпуске отдохнем...
Голос у нее задрожал, и она умолкла.
- Все, Сонечка, все, - ласково проговорила Магда и положила руку ей на плечо. А что еще она могла сделать?
Соня будто очнулась. Встряхнула головой. У нее все еще были великолепные волосы - тяжелые, громадные... Только седые.
- Садись, - сказала она.
Магда присела к столу.
- Сонь, а Сонь, - сказала она нерешительно. - А это удобно?
- Что?
- Ну... - Магда, не зная, как сказать, обвела стол взглядом. - Я у тебя тыщу раз в доме была - но вот так... Я ж не... Разве у вас это не запрещено?
- А! - Соня с облегчением рассмеялась. - В том смысле, что ты не исповедуешь иудаизм? Не бери в голову. Все можно, если по-хорошему... - Она села напротив Магды. - Честно говоря, вчера я первый раз в жизни встречала шабат в одиночестве, и... Ох, нет! Все в порядке. Давай как бы просто выпьем немножко, поболтаем...
- Сеанс связи был? Сыну ты сказала?
- Что я, рехнулась? - искренне удивилась Соня. - Он два года готовился... Чтобы я ему испортила все?
- Он тебе потом...
- Потом мне будет плохо - но это ведь потом, - пропела Соня задорно, почти залихватски. Оставалось только свистнуть в два пальца - и была бы маленькая разбойница из сказки про Снежную Королеву.
Только седая.
- Мне будет плохо, но ему - хорошо.
- Сонь, а Сонь... Прости, но раз уж разговор зашел. Я никогда не могла понять... А он там что, и на орбите цицит носит и блюдет галахические предписания?
Соня усмехнулась.
- Понятия не имею. Мы никогда совсем уж ортодоксами не были, так что маневр всегда возможен... ну, а ребята на "Мире" все очень славные подобрались. Если что, пойдут друг другу навстречу. В конце концов, икону туда уж давным-давно забросили.
- Ну, сравнила! Я представляю, как все это ваше хозяйство выглядит в невесомости... Слушай, а еда из тюбика?
- Да хватит тебе! - засмеялась Соня и замахала на подругу обеими руками. - Мальчики в экипаже взрослые, сами разберутся... Скажи лучше - как твой?
- Ну! - У Магды сразу сменился тон. Теперь в нем зазвучали удовлетворение и гордость. - Живет пока по-прежнему у Греты... Это двоюродная тетка, помнишь? Скоро, наверное, сможет снять квартиру... Он у Круппа на самом лучшем счету!
Какая-то тень пробежала по лицу Сони, но - мимолетно. Может, тень эта Магде просто померещилась, вроде бы не с чего было Соне так реагировать на ее слова. Конечно, померещилась; Соня снова заулыбалась и подперла щеку кулачком, заинтересованно слушая, неотрывно глядя на подругу.
- Каждый день то звонит, то электронные письма катает... Ему там нравится.
- Чем?
- Ну... Всем. Свободней как-то. Здесь, честно говоря, порой достают: то не соответствует поведению благородного мужа, это не соответствует поведению благородного мужа... Сяо , бу сяо ... Вот уж воистину: автократия воспитывает себе подданных, демократия дает своим гражданам жить, как им нравится! Там на благородных и мелких не делят, там всякий человек уважаем и хорош...
- Невоспитанным людям порой хочется ужасного... - задумчиво произнесла Соня.
- Ой, оставь! Помнишь "Лису и виноград"? Как там Эзоп говорит... Любой человек созрел для свободы!
- Вечно ты фрондируешь! Правдолюбица наша!
- Помирать буду - не изменюсь... Ни вот настолечко! Курить у тебя можно?
Соня на миг запнулась.
- Тебе все можно, только... подожди еще немножко, пожалуйста. Вот когда я свечу зажгу, произойдет отделение... А сейчас еще нельзя зажигать огонь.
- Ах, миль пардон! - Магда вскинула обе ладони вверх, как бы сдаваясь. - Забыла, забыла! Совсем на старости лет головой стала слаба...
И обе засмеялись.
- Знаешь, - сказала потом Соня, - сейчас твои жалобы на возраст слышать особенно смешно. Ты помолодела.
- Правда? - переспросила Магда, но в голосе ее снова отчетливо проскользнуло довольство и - никакой вопросительности. Она не сомневалась в том, что так и есть.
- Правда, - бескорыстно сказала Соня. - Лет пять сбросила... У вас с Мордехаем все так хорошо?
Магда не сразу ответила. Лицо ее засветилось. Даром, что еще нельзя было зажигать свет. С этим светом не поспоришь - зажигается, когда хочет.
"Наверное, - подумала Соня, - это и есть чудо явленного света" .
- Я даже не представляла, что так бывает, Соня... - тихо сказала Магда. - Это... это такое счастье... Когда казалось, что жизнь уже пошла на спад... - Помолчала. Ей стало неловко, что она дала волю чувствам, да еще - таким чувствам, да еще наедине с подругой, которая совсем недавно потеряла мужа. - Ничего! - торопливо попыталась Магда ее утешить. - Может, ты тоже скоро замуж выйдешь!
Получилось еще более неловко.
Они помолчали. Молчание вышло неуклюжим. Вдруг стало не о чем говорить.
Соня посмотрела на часы.
- Можно, - тихо сказала она, и голос ее дрогнул. Магда смотрела на нее удивленно. Она не могла понять этого вдруг невесть откуда взявшегося детского благоговения, оно казалось ей наигранным. Но - нет. И потому было еще непонятнее.
И на лица подруг упал дрожащий свет свечи.
Губы Сони неторопливо шевелились, и Магда отчетливо слышала ее спокойный, почти шепчущий голос - но шепчущий не от робости, а, похоже, просто от какого-то странного уважения непонятно к чему, наверное - ко всему, что кругом, и в первую очередь к самим словам, которые она произносила; ее словно переполняла тысячелетняя уверенность в том, что эти слова будут услышаны, как бы тихо ни звучали...
- Хине Эль йешуати эвтах...
Только что они говорили с Соней, как ни в чем не бывало, на том же самом языке - но теперь эти первобытные заклинания звучали, словно с Марса. Магде пришлось мимолетно напрячься, чтобы напомнить себе: я знаю все эти слова, я их понимаю, я их понимаю уже много десятилетий...
- Вот он, Бог, Спаситель мой; спокоен я и не страшусь, ибо Бог - сила моя...
"Как им не надоедает каждую седмицу бубнить одно и то же, - подумала Магда, стараясь, чтобы не обидеть подругу, сохранять невозмутимую, отрешенную серьезность. И, отведя взгляд от двойного блеска крохотных свечей, мерцавшего в стрекозиных глазах Сони, тоже уставилась на маленький фонтан огня, торчащий над витой субботней свечою плотно и веско, как раскаленный оловянный солдатик. И принялась вить про себя свою собственную молитву: - Вот он, муж, спасенный мною спаситель мой..."
- Царь Вселенной, счастлив тот, кто уверовал в Тебя...
"Спокойна я и не страшусь, ибо счастливы мы, уверовавшие в себя и друг в друга..."
- Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, который творит всевозможные благовония...
С нездешней величавостью, которой Магда никогда не замечала в подруге, та протянула ей коробочку с бсамим. Тихонько сказала:
- Понюхай...
Магда послушно понюхала. С трудом удержалась, чтобы не пожать плечами. Вернула коробочку Соне. Пахло корицей. Точно они пироги печь собрались.
Соня медленно протянула руку к пламени. Рука засветилась, стала полупрозрачной, нечеловеческой, словно из розового и алого воска.
- Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, Который отделяет святое время от остальной седмицы, свет от тьмы, Израиль от других народов, день седьмой от шести дней трудов...
Соня глазами сделала Магде знак: надо пить вино. И сама взяла свой бокал. Магда, поколебавшись, последовала ее примеру - хотя последние слова ее задели и ни малейшего желания пить за это у нее не было. Ни малейшего. Она заставила себя пригубить.
Соня выпила свой бокал несколькими глотками подряд почти до дна; остаток вылила в блюдце и в нем погасила свечу. Провела кончиками пальцев поперек рубиновых капель, дрожавших на дне блюдца, а потом легко коснулась влажными пальцами глаз, ушей и ноздрей.
Глубоко вздохнула.
- Ну, вот, - сказала она обычным голосом, и снова ее слова звучали, как обычные человеческие слова, значащие ровно то, что они значат, не больше и не меньше. - Все. Красиво, правда? Я прямо обновляюсь, когда это происходит - будто в живой воде искупалась... Теперь кури, пожалуйста. Сколько душе твоей угодно.
- Не хочу, - сухо сказала Магда.
- Ну и правильно, - обрадованно ответила Соня. - Чем меньше - тем лучше...
Она ничего не заметила и ничего не почувствовала.
- Слушай, Сонь, - сказала Магда. - Вот мы знаем друг друга столько лет, сколько и люди-то не живут...
"Опять я ляпнула, - поняла она с раскаянием, запоздавшим на какой-то мизерный, но невозвратимый миг. - Нельзя так в доме, где совсем недавно умер человек..." Но было поздно, и оставалось лишь сделать вид, что все так и надо, и договорить то, что она уже не могла не сказать. Получив плевок в лицо, плевок столь внезапный и столь незаслуженный, трудно сохранить безупречное чувство такта.
- Ты сама меня позвала в гости. Одиночество, я понимаю. Я сочувствую. И вот ты тут же, при мне, прямо мне в глаза заявляешь: другие народы - это, мол, тьма, а Израиль - это свет... Как так получается?
Несколько невыносимо долгих мгновений Соня смотрела на подругу, не понимая.
- Когда я это сказала? - ошеломленно выговорила она потом.
- Ты даже не соображаешь? - повысила голос Магда. Наивное непонимание Сони ее оскорбило больше, нежели хамская молитва. - Ты невменяемая, что ли? Не отвечаешь за собственные слова? Свет от тьмы, Израиль от других народов!
Соня захлопала глазами.
- Магдонька, но это же молитва... ей тысячи лет...
- Тем более! Пора бы уже образумиться, времени на это было отпущено достаточно!
Соня взяла себя в руки, и теперь ее голос тоже зазвучал сухо и отчужденно.
- Знаешь, Магда, лучше бы не делать друг другу замечаний. В конце концов, мы все совершаем массу бестактностей. Ты, может быть, думаешь, мне приятно слышать, что твой сын, которого я вот таким помню, на коленке его качала, и мы играли и в мячик, и в шахматы, и... - У нее пережало горло негодованием. Она сердито мотнула головой и прервала перечисление. - Может, ты думаешь, мне приятно слышать, что он предпочел нашей стране эту адскую Германию?
- Наша родина - не адская! - почти выкрикнула Магда. - Просто очень несчастная... Просто ей очень не повезло в двадцатом веке! Но это не повод...
- Может, ты думаешь, мне приятно смотреть и слушать, с каким восторгом и с какой гордостью ты рассказываешь, что он работает на Круппа? - неумолимо продолжала Соня. - Может, ты забыла, что этот концерн был одним из главных спонсоров наци?
Магда судорожно распрямилась на стуле, словно спину ее нежданно ожгли бичом, просекшим плоть до костей.
- Ты прекрасно знаешь, - начала она подчеркнуто медленно и спокойно, и только голос ее клокотал перегретой, грозящей вот-вот лопнуть яростью, - что после того, как сдох усатый, в стране несколько десятилетий шла демократизация. Сейчас это нормальная страна, получше многих! И вообще все это не имеет отношения к делу. Скажи, неужели это правда? Что вы все с двойным дном? Я этого не могу понять! Мы же вместе столько прошли... Еще с детства! В детстве! Ладно, пусть фанатики-ортодоксы бормочут эту гадость - но ты! Значит, это правда? Ходишь рядом с вами, дружишь, любишь... И все вроде хорошо. А на самом деле вы смотрите на всех, как на быдло, что ли? Все, мол, кроме нас - хлам, только не надо этого афишировать... С остальными вы одни, а между собой - совсем другие? Так?
На лице Сони выскочили алые нервные пятна.
- Магда, да ты...
- Нет, это ты! - повысила голос Магда. - Не надо говорить мне про меня. Скажи мне про себя. Я задала конкретный вопрос. Я считаю, что это и есть нацизм. Ответь. Ответь мне, Соня!
Соня помолчала, видимо, пытаясь совладать с гневом. Криво усмехнулась.
- Интересно, - сказала она надтреснутым голосом. - Вот уж правду говорят на твоей такой бедной и несчастной-разнесчастной родине... Яблочко от яблоньки...
У Магды по-мужски вспучились желваки. Она резко встала.
- Как ты смеешь! Мой отец был замечательным человеком! Светлым, чистым... К сожалению, слишком доверчивым. Да, он в чем-то ошибался, но...
- Он был нацистом, Магда! И ему просто повезло, что его ликвидировали вовремя...
- Как ты добра!
- Да-да, повезло! Он не успел сполна поучаствовать во всех играх, что развернулись чуть позже! А как он устанавливал новый порядок в Камеруне? Ты что, даже теперь не знаешь, как тогда устанавливали новый порядок?
- Тебе хорошо говорить, подруга! Вы ловко устроились, с вами носятся, как с писаной торбой! А то, что таких, как мой отец, тоже надо было спасать - это никому и в голову не пришло! Наоборот, только ладошки потирали радостно: ага, передрались пауки в банке! Хоть бы, мол, все сожрали друг друга...
- От кого спасать? Куда спасать? Они сами все это придумали! И они были у себя дома!
- А вы, значит, не дома? Родились там, учились там - но все равно это вам был не дом?
- Да такие, как твой отец, нас в печи гнали! В лагеря!
- Ты помнишь, как звали человека, который придумал лагеря переподготовки? Розенберман! Очень немецкая фамилия, правда?
- Ты соображаешь, что говоришь?!
- А что? Нам нельзя говорить то, что было на самом деле, только вам можно?!
- Магда!!
- Соня!!

9

- Что с тобой, Магдуся? - потрясенно выговорил он. - Что случилось? На тебе лица нет!
Боясь переступить порог собственного дома, она остановилась поодаль от мужа и пытливо всматривалась в него, не подходя. Он протянул было руки, чтобы, наверное, обнять, наверное, привлечь к себе - она молча отшатнулась, не опуская простреливающего навылет взгляда. Ее трясло.
- Ты тоже? - надтреснуто спросила она. - В тебе это тоже сидит?
- Что? - непонимающе спросил он.
Она молчала.
Нет. Нет. Она ощутила это каким-то шестым чувством. Эти глаза... Эта голова редечкой... Нет. Не может быть. Быть не может.
И тогда слезы, что всухую, впустую ядовито кипели у нее где-то внутри глаз всю дорогу, брызнули наружу. Она уткнулась Мордехаю в грудь.
- Она... она...
Это все, что она могла выговорить.
Так ей казалось.
Она даже не заметила, что сказала куда больше. Она даже не сразу сообразила, о чем он вдруг закричал, как раненый: "Да как ты могла подумать обо мне так! Заподозрить такое! Да разве я... Да я ни сном, ни духом..." Она даже успела удивиться, когда поняла, что в соседней комнате стрекочет диском телефон, что муж куда-то звонит, пока она, присев на самый краешек дивана, словно уже чужая здесь, доплакивает свои сегодняшние слезы - может быть, последние слезы в жизни, потому что после такого плакать уже нельзя. Не о ком. Не по чему.
- Я запрещаю вам видеться с моей женой! - кричал он надтреснутым фальцетом в телефонную трубку. - Как вы могли! У нее же больное сердце! Я не желаю больше видеть вас в нашем доме! Я вас на порог больше не пущу!!
Она слушала, уже не всхлипывая, боясь дышать, и понять не могла, легче ей становится - или во сто крат тяжелее.

книга >> фрагмент 1 / фрагмент 2 / фрагмент 3 / фрагмент 4 / об иероглифе "жэнь" /